Неточные совпадения
Теперь уж не до гордости
Лежать
в родном владении
Рядком с
отцами, с дедами,
Да и владенья многие
Барышникам
пошли.
Тот путь держал до кузницы,
Тот
шел в село Иваньково
Позвать
отца Прокофия
Ребенка окрестить.
«Боже вечный, расстоящияся собравый
в соединение, — читал он кротким певучим голосом, — и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники я твоего обетования показавый: Сам благослови и рабы Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое дело благое. Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе
славу воссылаем,
Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и вовеки веков». — «А-аминь», опять разлился
в воздухе невидимый хор.
— Правда, с такой дороги и очень нужно отдохнуть. Вот здесь и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину, подушки и простыню. Какое-то время
послал Бог: гром такой — у меня всю ночь горела свеча перед образом. Эх,
отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок
в грязи! где так изволил засалиться?
Ему бы следовало
пойти в бабку с матерней стороны, что было бы и лучше, а он родился просто, как говорит пословица: ни
в мать, ни
в отца, а
в проезжего молодца».
И там же надписью печальной
Отца и матери,
в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед
идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки
в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
Когда ж и где,
в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны
в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду
славы и похвал,
И край
отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.
«Не влюблена ль она?» — «
В кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову — тоже.
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала:
пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь». —
«Что ж, матушка? за чем же стало?
В Москву, на ярманку невест!
Там, слышно, много праздных мест» —
«Ох, мой
отец! доходу мало». —
«Довольно для одной зимы,
Не то уж дам хоть я взаймы».
В один из таких дней двенадцатилетний сын Меннерса, Хин, заметив, что отцовская лодка бьется под мостками о сваи, ломая борта,
пошел и сказал об этом
отцу.
Тогда крики умолкли, и Лонгрен
пошел домой. Ассоль, проснувшись, увидела, что
отец сидит пред угасающей лампой
в глубокой задумчивости. Услышав голос девочки, звавшей его, он подошел к ней, крепко поцеловал и прикрыл сбившимся одеялом.
—
Отца. Я по улице
шла, там подле, на углу,
в десятом часу, а он будто впереди
идет. И точно как будто он. Я хотела уж зайти к Катерине Ивановне…
Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело
шло о родном
отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова
в его квартиру.
— Мне ваш
отец все тогда рассказал. Он мне все про вас рассказал… И про то, как вы
в шесть часов
пошли, а
в девятом назад пришли, и про то, как Катерина Ивановна у вашей постели на коленях стояла.
Я повиновался и
пошел в дом
отца Герасима.
«Ивана Кузмича дома нет, — сказала она, — он
пошел в гости к
отцу Герасиму; да все равно, батюшка, я его хозяйка.
— Ваше превосходительство, — сказал я ему, — прибегаю к вам, как к
отцу родному; ради бога, не откажите мне
в моей просьбе: дело
идет о счастии всей моей жизни.
— Ну, вот тебе беспереводный рубль, — сказала она. Бери его и поезжай
в церковь. После обедни мы, старики, зайдем к батюшке,
отцу Василию, пить чай, а ты один, — совершенно один, — можешь
идти на ярмарку и покупать все, что ты сам захочешь. Ты сторгуешь вещь, опустишь руку
в карман и выдашь свой рубль, а он опять очутится
в твоем же кармане.
—
В таком разе
идем, — и бабушка
послала девушку сказать
отцу Василию, что она придет к нему попозже, а пока мы отправились с нею на ярмарку.
Отец приказал мне учиться
в томском университете на врача или адвоката, но я уехал
в Москву, решив, что
пойду в прокуратуру.
— Толстой-то, а?
В мое время…
в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как
отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе начал. С него и
пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился
в гимназии, при переходе
в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев
в тюрьме,
отец его
в это время помер, Кумов прожил некоторое время
в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой,
пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними
в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили
в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
Но никто не мог переспорить
отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь
в цирке, вставшая на задние ноги, и
пойдет к себе, а
отец крикнет вслед ему...
Доктора повели спать
в мезонин, где жил Томилин. Варавка, держа его под мышки, толкал
в спину головою, а
отец шел впереди с зажженной свечой. Но через минуту он вбежал
в столовую, размахивая подсвечником, потеряв свечу, говоря почему-то вполголоса...
Вообще все
шло необычно просто и легко, и почти не чувствовалось, забывалось как-то, что
отец умирает. Умер Иван Самгин через день, около шести часов утра, когда все
в доме спали, не спала, должно быть, только Айно; это она, постучав
в дверь комнаты Клима, сказала очень громко и странно низким голосом...
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть — да за что же? Кого? Все
идет по закону естества. И —
в гору
идет. Мой
отец бил мою мать палкой, а я вот… ни на одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало бы и ударить.
Спивак,
идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал
в поле приказчик
отца Спивак; привез его
в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался
в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
— Нет, — как он любит общество взрослых! — удивлялся
отец. После этих слов Клим спокойно
шел в свою комнату, зная, что он сделал то, чего хотел, — заставил взрослых еще раз обратить внимание на него.
Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну
в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое ловко пройденное поприще служения
в присутственном месте; но судьба распорядилась иначе.
Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три
посылал его к священнику учиться по-латыни.
Ребенок видит, что и
отец, и мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись по своим углам; а у кого не было его, тот
шел на сеновал, другой
в сад, третий искал прохлады
в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом
в саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне.
— Начал было
в гимназии, да из шестого класса взял меня
отец и определил
в правление. Что наша наука! Читать, писать, грамматике, арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к делу, да и перебиваюсь помаленьку. Ваше дело другое-с: вы проходили настоящие науки.
Сношения эти были замечены посторонними, девушка потеряла репутацию и должна была
идти в монастырь, а молодой человек послан
отцом в изгнание, куда-то
в Америку.
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я, продолжая
идти. — О, конечно, ничтожная разница
в наших летах не составит препятствия, но вот что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий! Страшно скверно! Гм! Версилов разве не мог бы, женясь на маме, просить правительство о позволении усыновить меня… за заслуги, так сказать,
отца… Он ведь служил, стало быть, были и заслуги; он был мировым посредником… О, черт возьми, какая гадость!»
Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него, у меня
в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог
послать, ввиду чрезвычайного дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ и отказаться поэтому даже не имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князя Сокольского за то, что, год с лишком назад, он,
в Эмсе, дал
отцу моему, Версилову, пощечину.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от
отца во время его болезни, и
послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя
в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства
отца и т. д., и т. д.».
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах,
в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте
в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного
отца. И
пошел мерять и высчитывать узлы.
«
Слава Богу, если еще есть поварня! — говорил
отец Никита, — а то и не бывает…» — «Как же тогда?» — «Тогда ночуем на снегу». — «Но не
в сорок градусов, надеюсь». — «И
в сорок ночуем: куда ж деться?» — «Как же так? ведь, говорят, при 40˚ дышать нельзя…» — «Трудно, грудь режет немного, да дышим. Мы разводим огонь, и притом
в снегу тепло. Мороз ничего, — прибавил он, — мы привыкли, да и хорошо закутаны. А вот гораздо хуже, когда застанет пурга…»
Поднялась суматоха. «
Пошел по орудиям!» — скомандовал офицер. Все высыпали наверх. Кто-то позвал и
отца Аввакума. Он неторопливо, как всегда, вышел и равнодушно смотрел, куда все направили зрительные трубы и
в напряженном молчании ждали, что окажется.
Нет, не отделяет
в уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да с скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да всего, чтоб к Рождеству
послать столько-то четвертей родне, «седьмой воде на киселе», за сто верст, куда уж он
посылает десять лет этот оброк, столько-то
в год какому-то бедному чиновнику, который женился на сиротке, оставшейся после погорелого соседа, взятой еще
отцом в дом и там воспитанной.
Но за г-на Овосаву можно было поручиться, что
в нем
в эту минуту сидел сам
отец лжи, дьявол, к которому он нас, конечно, и
посылал мысленно.
Мы
шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали
в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой,
в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу.
В руках у него была книга.
Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Третий наш спутник поехал; а мы вдвоем с
отцом Аввакумом
пошли пешком и скоро из города вышли
в деревню, составляющую продолжение его.
— А хоть бы и так, — худого нет; не все
в девках сидеть да книжки свои читать. Вот мудрите с отцом-то, — счастья бог и не
посылает. Гляди-ко, двадцать второй год девке
пошел, а она только смеется…
В твои-то годы у меня трое детей было, Костеньке шестой год
шел. Да отец-то чего смотрит?
На мельнице Василий Назарыч прожил целых три дня. Он подробно рассказывал Надежде Васильевне о своих приисках и новых разведках: дела находились
в самом блестящем положении и
в будущем обещали миллионные барыши.
В свою очередь, Надежда Васильевна рассказывала подробности своей жизни, где счет
шел на гроши и копейки.
Отец и дочь не могли наговориться: полоса времени
в три года, которая разделяла их, послужила еще к большему сближению.
— О нет… тысячу раз нет, Софья Игнатьевна!.. — горячо заговорил Половодов. — Я говорю о вашем
отце, а не о себе… Я не лев, а вы не мышь, которая будет разгрызать опутавшую льва сеть. Дело
идет о вашем
отце и о вас, а я остаюсь
в стороне. Вы любите
отца, а он, по старческому упрямству, всех тащит
в пропасть вместе с собой. Еще раз повторяю, я не думаю о себе, но от вас вполне зависит спасти вашего
отца и себя…
Наконец девушка решилась объясниться с
отцом. Она надела простенькое коричневое платье и
пошла в кабинет к
отцу. По дороге ее встретила Верочка. Надежда Васильевна молча поцеловала сестру и прошла на половину
отца; у нее захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.
Ведь ограбили же вас, сирот;
отец оставил вам Шатровские заводы
в полном ходу; тогда они больше шести миллионов стоили, а теперь, если
пойдут за долг с молотка, и четырех не дадут.
— Какой ты молодец стал… а!
В отца пошел,
в отца… Когда к нам
в Узел-то приехал?
По лестнице величественно поднимались две группы: впереди всех
шла легкими шажками Алла
в бальном платье цвета чайной розы, с голыми руками и пикантным декольте. За ней Иван Яковлич с улыбкой счастливого
отца семейства вел Агриппину Филипьевну, которая была сегодня необыкновенно величественна. Шествие замыкали Хиония Алексеевна и Виктор Николаич.
— Цветет-то она цветет, да кабы не отцвела скоро, — с подавленным вздохом проговорила старуха, — сам знаешь, девичья краса до поры до время, а Надя уж
в годах, за двадцать перевалило. Мудрят с отцом-то, а вот счастья господь и не
посылает… Долго ли до греха — гляди, и завянет
в девках. А Сережа-то прост, ох как прост, Данилушка. И
в кого уродился, подумаешь… Я так полагаю, што он
в мать,
в Варвару Павловну
пошел.
Было это уже очень давно, лет пред тем уже сорок, когда старец Зосима впервые начал иноческий подвиг свой
в одном бедном, малоизвестном костромском монастыре и когда вскоре после того
пошел сопутствовать
отцу Анфиму
в странствиях его для сбора пожертвований на их бедный костромской монастырек.